Представитель этой философии Леруа (Le Roy) рассуждал так: истины науки суть условные знаки, символы; вы бросили нелепые, "метафизические" претензии на познание объективной реальности; будьте же логичны и согласитесь с нами, что наука имеет только практическое значение для одной области человеческих действий, а религия имеет не менее действительное значение, чем наука, для другой области действий; отрицать теологию "символическая", махистская наука не имеет права. А. Пуанкаре устыдился этих выводов и в книге "Ценность науки" специально напал на них. Но посмотрите, какую гносеологическую позицию пришлось ему занять, чтобы освободиться от союзников типа Леруа. "Г. Леруа, - пишет Пуанкаре, - объявляет разум непоправимо бессильным лишь для того, чтобы уделить побольше места для других источников познания, для сердца, чувства, инстинкта, веры" (214-215). "Я не иду до конца": научные законы суть условности, символы, но "если научные "рецепты" имеют ценность, как правило для действия, то это потому, что в общем и целом они, как мы знаем, имеют успех. Знать это - значит уже знать кое-что, а раз так, - какое вы имеете право говорить нам, что мы не можем ничего знать?" (219).
А. Пуанкаре ссылается на критерий практики. Но он только передвигает этим вопрос, а не решает его, ибо этот критерий можно толковать и в субъективном и в объективном смысле. Леруа тоже признает этот критерий для науки и промышленности; он отрицает только, чтобы этот критерий доказывал объективную истину, ибо такого отрицания достаточно ему для признания субъективной истины религии рядом с субъективной (не существующей помимо человечества) истиной науки. А. Пуанкаре видит, что ограничиться ссылкой на практику против Леруа нельзя, и он переходит к вопросу об объективности науки. "Каков критерий объективности науки? Да тот же самый, как и критерий нашей веры во внешние предметы. Эти предметы реальны, поскольку ощущения, которые они в нас вызывают (qu'ils nous font eprouver), представляются нам соединенными, я не знаю, каким-то неразрушимым цементом, а не случаем дня" (269-270).
Что автор такого рассуждения может быть крупным физиком, это допустимо. Но совершенно бесспорно, что брать его всерьез, как философа, могут только Ворошиловы-Юшкевичи. Объявили материализм разрушенным "теорией", которая при первом же натиске фидеизма спасается под крылышко материализма! Ибо это чистейший материализм, если вы считаете, что ощущения вызываются в нас реальными предметами и что "вера" в объективность науки такова же, как "вера" в объективное существование внешних предметов.
"...Можно сказать, например, что эфир имеет не меньше реальности, чем какое угодно внешнее тело" (270).
Какой бы шум подняли махисты, если бы это сказал материалист! Сколько бы тут было беззубых острот насчет "эфирного материализма" и т. п. Но основоположник новейшего эмпириосимволизма через пять страниц уже вещает: "Все, что не есть мысль, есть чистое ничто; ибо мы не можем мыслить ничего, кроме мысли" (276). Ошибаетесь, г. Пуанкаре: ваши произведения доказывают, что есть люди, которые могут мыслить только бессмыслицу. К числу этих людей принадлежит известный путаник Жорж Сорель, который утверждает, что "две первые части" книги Пуанкаре о ценности науки "написаны в духе Леруа" и что поэтому обоим этим философам можно "помириться" на следующем: попытка установить тождество между наукой и миром есть иллюзия, не нужно ставить вопроса о том, может ли наука познавать природу, достаточно соответствия науки с нами создаваемыми механизмами (Georges Sorel: "Les preoccupations metaphysiqucs des physiciens modernes", P., 1907, p. 77, 80, 81<<*204>>).
Но если "философию" Пуанкаре достаточно только отметить и пройти мимо, то на сочинении А. Рея необходимо подробно остановиться. Мы уже указали, что два основные направления в современной физике, которые Рей называет "концептуалистским" и "неомеханистским", сводятся к различию идеалистической и материалистической гносеологии. Мы должны посмотреть теперь, как позитивист Рей решает задачу, диаметрально противоположную задаче спиритуалиста Дж.