д.) добиться признания этих ошибок и парализования вреда от них? Мог ли я препятствовать такой попытке, когда тов. Плеханов прямо убеждал в статье “Чего не делать” щадить противников” из числа ревизионистов, являющихся ревизионистами “только вследствие некоторой непоследовательности”? И если я не верил в эту попытку, то мог ли я поступить иначе, как сделать личную уступку насчет ЦО и перебраться, для защиты позиции большинства, в ЦК?a Отрицать абсолютно возможность таких попыток и брать на одного себя ответственность за грозящий раскол я не мог уже потому, что сам склонен был, в письме от 6 октября, объяснять свалку “личным раздражением”. А защищать позицию большинства я считал и считаю своим политическим долгом. Положиться в этом отношении на тов. Плеханова было трудно и рискованно, ибо по всему видно было, что свою фразу: “руководитель пролетариата не вправе поддаваться своим воинственным наклонностям, когда они противоречат политическому расчету” тов. Плеханов готов был диалектически толковать в том смысле, что если уже надо стрелять, то расчетливее (по состоянию женевской погоды в ноябре) стрелять в большинство... Защищать позицию большинства было необходимо, потому что тов. Плеханов, — в насмешку над диалектикой, которая требует конкретного и всестороннего рассмотрения, — касаясь вопроса о доброй (?) воле революционера, скромно обошел вопрос о доверии к революционеру, о вере в такого “руководителя пролетариата”, который руководил определенным крылом партии. Говоря об анархическом индивидуализме и советуя “временами” закрывать глаза на нарушение дисциплины, “иногда” уступать интеллигентской распущенности, которая “коренится в чувстве, не имеющем ничего общего с преданностью революционной идее”, тов. Плеханов, видимо, забывал, что надо считаться также и с доброй волей большинства партии, что надо предоставить определение меры уступок анархическим индивидуалистам именно практикам. Насколько легка литературная борьба с детским анархическим вздором, настолько же трудна практическая работа с анархическим индивидуалистом в одной и той же организации. Литератор, который взял бы на себя определение меры возможных анархизму уступок на практике, обнаружил бы этим только свое непомерное, поистине доктринерское, литераторское

_______________________

a Тов. Мартов очень метко выразился на этот счет, сказавши, что я перебрался avec armes et bagages (с оружием и багажом. Ред.). Тов. Мартов охотно употребляет военные сравнения поход на Лигу, сражение, неизлечимые раны и пр. и пр. Признаться, я тоже питаю большую слабость к военным сравнениям, особенно в настоящее время, когда с таким захватывающим интересом следишь за вестями с Тихого океана. Но, ведь, если говорить по-военному, тов. Мартов, то дело вот как было. Мы завоевали два форта на съезде партии. Вы атаковали их на съезде Лиги. После первой же легкой перестрелки мой коллега, комендант одной крепости, открывает ворота неприятелю. Я, разумеется, собираю свою маленькую артиллерию и ухожу в другой, почти неукрепленный форт — “отсиживаться” от подавляющего своей численностью неприятеля. Я даже предлагаю мир: где же воевать с двумя державами? Но новые союзники, в ответ на предложение мира, бомбардируют мой “остатний” форт. Я отстреливаюсь. Тогда мой бывший коллега — комендант — с великолепным негодованием восклицает: смотрите-ка, добрые люди, какой у этого Чемберлена недостаток миролюбия!

самомнение. Тов. Плеханов величественно замечал (для ради важности, как выражался Базаров21), что в случае нового раскола рабочие перестанут понимать нас, и в то же время сам полагал начало бесконечному ряду таких статей в новой “Искре”, которые в своем настоящем, конкретном значении оставались неизбежно непонятными не только для рабочих, по и вообще для всего света. Неудивительно, что член ЦК22, читавший статью “Чего не делать” в корректуре, предупреждал тов. Плеханова, что его план некоторого сокращения некоторой публикации (протоколов съезда партии и съезда Лиги) разрушается именно этой статьей, которая разжигает любопытство, выносит что-то пикантное и в то же время совершенно неясное на суд улицыa, вызывает неизбежно недоумевающие вопросы: “что случилось?”.